Неточные совпадения
Правила эти несомненно определяли, — что нужно
заплатить шулеру, а портному не нужно, — что лгать не надо мужчинам, но
женщинам можно, — что обманывать нельзя никого, но мужа можно, — что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять, и т. д.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и
плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб,
платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы: мы шли туда. Множество
женщин бежало с
плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Генерал жил генералом, хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не
платил, говорил хрипло, читал книги и имел дочь, существо невиданное, странное, которую скорей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем
женщиной.
Хозяйка моя добрая
женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не
плачу четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать…
Но по «системе фраз» самого Макарова
женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все
платит ему всегда одним и тем же — детьми.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат
плакали в саду якобы о «Русских
женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые
плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой
женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
— Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он на
женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо
заплакала.
Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны, никто из них не
плакал, даже маленькие,
плакали только грудные.
— Ты
плакал о русских
женщинах? — допрашивал Клим, — Дмитрий очень удивился.
Она будила его чувственность, как опытная
женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится сердце. Был момент, когда ему казалось, что она
плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать в уши его...
«
Плачет.
Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как
женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть много
женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он
платил ей пренебрежительными усмешками.
Ему хотелось крикнуть, топнуть, вообще — испугать эту маленькую
женщину, чтоб она
заплакала другими слезами.
— Да, теперь, может быть, когда уже видели, как
плачет о вас
женщина… Нет, — прибавила она, — у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…
— Боже мой! О чем не
заплачут женщины? Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки… Сколько причин для слез!
Да и
плакать пристало или соблазнителям, которые ищут уловить фразами неосторожное самолюбие
женщин, или томным мечтателям.
Но вдруг в толпе раздался громкий
плач: какая-то
женщина не выдержала.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной
женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь
платишь?
Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь,
плакал о грязном падении чужой ему
женщины, но молчал, боясь света.
Ей жаль мужика, который едва тащит мешок на спине. Она догадывается, что вон эта
женщина торопится с узлом заложить последний салоп, чтоб
заплатить за квартиру и т. д. Всякого и всякую провожает задумчиво-заботливый взгляд Софьи.
«Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и
плати жертвами, не играй уважением людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой
женщины! — думал он. — Да, взглянуть на нее, чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и казнь — и уехать навсегда!»
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения
заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку,
женщине!».
Каждый мужчина и
женщина, не моложе 16 лет, кроме коронных чиновников и их слуг,
платят по 6 шиллингов в год подати.
Быть бы ему между вас,
женщины; но из вас только одни англичанки могут
заплатить ему такой же красотой.
«Нельзя бросить
женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я
заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал что должно, дав ей деньги».
Она как будто готова была
заплакать, говоря последние слова. И хотя, если разобрать их, слова эти или не имели никакого или имели очень неопределенный смысл, они Нехлюдову показались необыкновенной глубины, искренности и доброты: так привлекал его к себе тот взгляд блестящих глаз, который сопровождал эти слова молодой, красивой и хорошо одетой
женщины.
Хиония Алексеевна готова была даже
заплакать от волнения и благодарности. Половодова была одета, как всегда, богато и с тем вкусом, как унаследовала от своей maman. Сама Антонида Ивановна разгорелась на морозе румянцем во всю щеку и была так заразительно свежа сегодня, точно разливала кругом себя молодость и здоровье. С этой
женщиной ворвалась в гостиную Хионии Алексеевны первая слабая надежда, и ее сердце задрожало при мысли, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…
— Я ничего не требую от тебя… Понимаешь — ничего! — говорила она Привалову. — Любишь — хорошо, разлюбишь — не буду
плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить тебя, чтобы ты не доставался другой
женщине. Иногда мне хочется, чтобы ты обманывал меня, даже бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев, понимаешь? Ведь русскую бабу нужно бить, чтобы она была вполне счастлива!..
Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных
женщин, видел худых, как скелеты, детей… Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не
плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека...
У другой бабы, молодой
женщины лет двадцати пяти, глаза были красны и влажны, и все лицо опухло от
плача; поравнявшись с нами, она перестала голосить и закрылась рукавом…
Между ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне рыдали несколько раз, как истерические
женщины, и не от своих дел, а среди разговоров о разной разности; наедине, я уверен,
плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными.
[Господь да благословит вас, Гарибальди! (англ.)]
женщины хватали руку его и целовали, целовали край его плаща — я это видел своими глазами, — подымали детей своих к нему,
плакали…
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями
женщину; даже ее вечный
плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних
женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные домы, так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и
плачем, да и только.
— Противный! — восклицает она, чуть не
плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К счастью, матушка, как
женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.
Вдова тоже приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная
женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая, приходила к матери, что-то рассказывала ей и
плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
Дело доходило до того, что, уезжая, он запирал жену на замок, и молодая
женщина, почти ребенок, сидя взаперти, горько
плакала от детского огорчения и тяжкой женской обиды…
Плакала слабая
женщина, платившая дань своей слабости.
Описывая свое житье-бытье, помню, три
женщины принимались
плакать.
В Сибири
женщины среди каторжных и поселенцев составляют менее 10 %, а если обратиться к нерусской депортационной практике, то встретим там колонистов, уже почтенных фермеров, которые до такой степени не были избалованы в этом отношении, что с восторгом встречали проституток, привозимых из метрополии, и
платили судовщикам 100 фунтов табаку за каждую.
Пораженная внезапностью печального открытия, маленькая
женщина не удержалась на высоте своей солидности, и, превратившись вдруг в огорченного и беспомощного в своем огорчении ребенка, она, в свою очередь, горько и неутешно
заплакала.
Девочка инстинктивно оглянулась и заметила в первую минуту, что
женщина о чем-то
плачет.
Какие-то неизвестные
женщины целовали теперь Нюрочку, которая тоже
плакала, поддаваясь общему настроению.
Нетерпеливо
платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И
женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
— Слушай, Коля, это твое счастье, что ты попал на честную
женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом
платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Дедушка открыл глаза, не говоря ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и
заплакали; все бывшие в комнате принялись
плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые
женщины и служившие при дедушке люди.
Многие начали креститься, а другие тихо шептали: «Пропал, утонул»;
женщины принялись
плакать навзрыд.
Вдруг
плач ребенка обратил на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая
женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.